Don't Rest Your Head: Роджер Остенсо

[Wyrm-Takes-Last]

Жеребьевка.

Не прекращающийся уже третий день дождь сделал покрытие скользким и грязным, и к концу второй четверти мы остали от хозяев на три очка, но залитые светом прожекторных мачт трибуны ревут, приветствуя вспыхивающие на табло повторы так же радостно, как и в первый раз.

Стаскивая шлемы, мы бредем следом за тренером в раздевалку, истекая водой и оставляя на полу грязные следы. Бак и Эшли вытирают мокрые головы полотенцем, остальные окружают тренера, который громко и уверенно начинает объяснять, что мы должны сделать во второй половине игры, если мы хотим показать ему и этим ублюдкам из Огайо, что мы чего-то стоим на самом деле. Ударяя кулаком по ладони, он говорит о подходах и тактике, обращаясь к каждому по имени, ободряя, ругаясь и подхлестывая тех, кто в этом нуждается.

Гул толпы слышен и здесь. Он нарастает и слабеет, ритмичный, как океанский прибой. Я сажусь на скамью и закрываю глаза - только для того, чтобы прогнать резь, после четырех дней без сна в них как будто насыпали песку....

...Вздрогнув, я просыпаюсь от раската грома. Флюоресцентные лампы на потолке моргают, и в их белом свете лицо тренера кажется бледным и мертвым; он лежит в луже крови на полу.

Кажется?

Он мертв. Вырванная из сустава рука валяется рядом с телом; кровь везде. На полу, на стенах, на... На моих руках. На моей форме.

"С вашим телевизором все в порядке. Не пытайтесь настроить изображение. Мы контролируем передачу."

Еще один раскат грома. Лампы мерцают, свет вздрагивает, и приглушенный рев толпы на трибунах вырастает до оглушительного крещендо.

"...Если мы захотим прибавить громкость, мы это сделаем."

Я бросаюсь к шкафчикам. Времени возиться с замком нет, и я открываю замок, рванув дверцу на себя. Схватив сумку, я пускаюсь бежать по залитым неживым светом коридорам внутренних помещений стадиона. Сейчас здесь никого нет, но я только приблизительно представляю себе, где находится автостоянка. Если мне повезет, я смогу выбраться на свежий воздух прежде, чем кто-то зайдет в раздевалку и увидит, что произошло только что. В ушах раздается торжествующий вопль: "А это Роджер Остенсо, дамы и господа, подающий большие надежды молодой квотербек - вы только посмотрите, как он бежит!" - и я спотыкаюсь, но понимаю, что это голос комментатора одной из предыдущих игр, всего лишь запись, которую в перерыве прокручивают на табло - "Если ему улыбнется удача, он имеет все шансы стать следующей звездой американского футбола! Посмотрите на него хорошенько, это же зверь!.."

Еще один поворот, еще одна дверь, и коридоры заканчиваются. Передо мной стоят автомобили персонала, белым пятном маячит автобус, на котором мы приехали сюда несколько часов назад. Если не считать стеклянных глаз камер безопасности, я здесь один. Миновав автоматический шлагбаум и наклонив голову в тщетной попытке защититься от холодных струй падающего дождя, я шагаю в серую темноту и пытаюсь понять, что мне делать теперь.

"...Если мы захотим убавить громкость, мы сделаем ее не сильнее шепота."

Ледяная вода освежает и возвращает мыслям ясность. Я не знаю улиц Коламбуса, но помню, в какой стороне должен находиться отель, где остался мой бумажник - там водительские права и кредитные карты. Этого должно быть достаточно, чтобы вернуться в Орегон. Потом... Я не знаю, что будет потом. Для этого нужно вернуться к тому, что произошло только что. Потом. Все потом.

Обдав меня грязной водой, рядом тормозит такси. Водитель высовывается в окно и машет рукой - "Садись, парень, я подвезу". Здесь темно, мокрая форма липнет к телу, и вряд ли он сможет разглядеть, какого она сейчас цвета - и почему. "Спасибо. В отель."

Сажусь на заднее сиденье и бросаю под ноги сумку. Кроме водителя, внутри сидят еще двое, но они молчат и не говорят ничего даже тогда, когда парню рядом со мной приходится потесниться. Только когда он отодвигается, я понимаю, что так и не снял щитки. Такси трогается с места, и я откидываюсь назад, снова пытаясь понять, во что только что превратилась моя жизнь и что произошло там, в раздевалке стадиона, но вместо этого просто впадаю в ступор и думаю об усталости и рези в глазах. В машине тепло, и сонливость накатывает с новой силой.

"...Мы можем заставить изображение исчезнуть или пустить помехи..."

Водителя никто не слушает, но он говорит не переставая, он жалуется на непогоду и сетует на дороговизну бензина, он говорит о ржавой жести и лысой резине, пока дворники с тихим поскрипыванием елозят туда-сюда и молчат мои попутчики. Тепло...

Удар и визг тормозов стряхивают сон, машину заносит. Я ударяюсь головой и успеваю увидеть огромный темный силуэт, возникший на дороге перед машиной и через секунду исчезнувший под ее колесами. Олень? Лось? Такое часто случается на дорогах Орегона. Я не сразу понимаю, что мы уже никуда не едем.

На водительском месте сидит манекен, пытающийся закрыться руками в притворном страхе.

"Добро пожаловать в Сумеречную Зону."

-----

Другая точка зрения: Катя Белосельцева
Другая точка зрения: Джерри Фанхэм-младший

[Wyrm-Takes-Last]

Первая четверть. Тачдаун.

Автомобиль едет по прямой, как стрела, улице. Здесь нет перекрестков или примыкающих дорог, только двери домов и лишь иногда заколоченные или разбитые витрины. Вывески над ними удивляют разнообразием – неоновые и нарисованные от руки, слова, написанные краской и нацарапанные мелом на черных грифельных досках . Некоторые из них прочитать легко, но некоторые сделаны кириллицей и даже арабской вязью. Под ними неспешно течет бурый людской поток.

Вызванный дракой адреналин разлагается в крови, ненадолго прогнавшее страх нервное напряжение отступает, и меня начинает бить дрожь. Усилием воли я заставляю себя расслабиться. Зверь был слишком похож на существо из моих ночных кошмаров. Я успеваю подумать, что эта мысль может послужить ключом к происходящему, но она пугает сильнее любого чудовища, и сознание охотно позволяет ей ускользнуть. Трехэтажные дома расступаются, смыкаются кольцом, и автомобиль выезжает на маленькую слепую площадь. Расстегнув сумку, я достаю из кармана запасных джинсов двадцатку и протягиваю ее водителю. Он удивленно вертит ее в пальцах, как будто впервые видит деньги, но не отказывается и убирает в нагрудный карман. Кэт говорит что-то о том, что это не та больница, которая ей нужна, она все еще надеется, что все каким-нибудь образом устроится, вернется, станет таким, как было… Я заставляю себя сделать глубокий вдох, расправляю плечи и толкаю стеклянную дверь в тяжелой стальной раме. Джерри и Кэт следуют за мной.

Приемная оказывается тесной и пыльной. Здесь пахнет грязной водой и чем-то кислым. Повернувшись спиной ко входу, одетая в облегающий фигурку халатик медсестра читает глянцевый журнал, на голове у нее аккуратная маленькая шапочка. Отодвинув меня в сторону, Джерри направляется к ней, и на секунду мне кажется, что сейчас, когда она повернется, у нее не окажется глаз, как в том фильме ужасов, и я хочу схватить его и отбросить себе за спину, но он начинает говорить и у медсестры оказывается самое обычное улыбающееся лицо, а Джерри все говорит и не умолкает. Он достает из своего бумажника какие-то рецепты и вспоминает клятву Гиппократа и Флоренс Найтингейл, врачей и медицинских сестер Гражданской Войны и почему-то Мэйфлауэр. Медсестра все так же улыбается ему до тех пор, пока он не останавливается перевести дыхание, протягивает руку и звонит в маленький звоночек. «Доктор вас примет». Где-то в глубине здания открывается дверь, и мы идем вперед по освещенному светом дневных ламп коридору. Лампы моргают, и не думать о том, что случилось на стадионе, становится все труднее.

Джерри шагает, слегка ссутулив плечи и засунув руки в карманы. Он совершенно спокоен, и эта безмятежность пугает не меньше, чем нарисованная улыбка медсестры. Кэт бледна, как бумага, ее испуг щекочет ноздри, его можно попробовать на вкус. Мы заходим в двенадцатый кабинет.

Внутри комнаты светло и чисто. Она так отличается от полутемных коридоров больницы, что кажется, будто она существует сама по себе. Окно, стол и медицинские шкафы. За столом сидит человек в белом халате, его лицо кажется мне знакомым. Он смотрит на нас с легким удивлением, как если бы он ждал кого-то еще. Джерри садится перед ним на стул и протягивает ему рецепты. Врач кладет их на стол перед собой и смотрит на него с искренней жалостью и сочувствием, будто сейчас ему предстоит сказать Джерри, что опухоль неоперабельна.

- Простите... У меня нет этих лекарств... Но они вам здесь и не помогут.

Вопрос «почему» мы задаем все вместе – и врач начинает говорить о ночных кошмарах и джунглях на крышах домов, о тринадцатом часе и библиотекаре, который один знает, как можно выбраться отсюда. Он говорит, что нужен нам, а мы нужны ему. Он говорит долго. Джерри слушает. Я снимаю грязную форму, отстегиваю щитки, достаю из сумки полотенце, обтираюсь холодной водой из-под крана и заодно смываю краску с лица. Кэт забирается на кушетку и начинает клевать носом, но врач встает из-за стола и трясет ее за плечо. Здесь нельзя спать. Кэт морщится, она выглядит так, будто вот-вот упадет.

Запах.

Он наползает из-под двери и стремительно заполняет комнату, сладковатый, тошнотворный. Это запах гноя, запах гангрены, который становится все сильнее с каждой секундой. Врач меняется в лице. « Прячьтесь! Я совсем забыл про обход!»

Из замочной скважины ползет плесень, стремительно карабкаясь по стенам. За считанные секунды светлая комната превращается в сырой и вонючий подвал. Дверь распахивается, обдав меня еще одной волной запаха, настолько сильного, что я не могу сдержать рвоту. Сгибаясь, я замечаю, что заполняет собой дверной проем.

Огромная, разбухшая от водянки туша. По туго натянутой коже пробегают и исчезают трупные пятна и вскрывшиеся нарывы, маленькая по сравнению с чудовищным телом голова – анатомический муляж, показывающий кости черепа и мышцы, пять толстых пальцев правой руки – старые многоразовые шприцы.

Главный врач.

Сипя, он поднимает руку, но прежде, чем я успеваю совладать с собой и сделать хоть что-нибудь, вперед выходит Джерри. Он улыбается так радостно, будто увидел старого знакомого - или наконец понял, что происходит. Глаза его горят нездоровым весельем, и со словами «Широчку за так?» он кладет свою руку на руку врача...

…И уже зыбкая и неустойчивая реальность разбивается на осколки.

Задыхается четырехлетний ребенок на руках у своей матери, которая не может прочистить ему дыхательное горло, бьется в ломке наркоман, выгибая спину так, что слышен круст позвонков, хрипит от боли обожженный человек, на теле которого не осталось ни клочка целой кожи.

Не переставая ухмыляться, Джерри отводит ржавую иглу от себя, Кэт встает у него за спиной и кладет руки ему на плечи, а я захлебываюсь рвотой и могу только смотреть, смотреть, как выступают капли пота у него на лбу, как дрожит его рука, как хрипят и стонут в агонии умирающие люди вокруг него…

Из кричащего небытия рождается тонкая струйка воздуха, текущая сквозь судорожно сжатое горло астматика, транквилизатор, способный унять агонию, укол, после которого уходит спазм. Мир снова становится резким и четким. Главный врач с тупым удивлением смотрит на ржавую иглу, нацеленную в его солнечное сплетение. Джерри и Кэт, поддерживая друг друга, протискиваются мимо него в коридор, доктор в белом халате толкает меня в спину, и я бросаюсь бежать за ними.

Коридор.

Улыбающаяся медсестра.

Дорогой японский автомобиль.

Джерри смеется таким радостным и счастливым смехом, что мне становится страшно. Кэт вторит ему, по ее щекам текут слезы. Я перевожу взгляд с одного лица на другое и не могу понять, что происходит, пока Джерри не приходит в себя достаточно, чтобы махнуть в мою сторону рукой. «Дай мне в морду».

Сжав руку в кулак, я даю ему в челюсть.